Об усмирении зависти

Об усмирении зависти

Всякая попытка уравнять богатство или доходы населения через принудительное перераспределение непременно заканчивается ущербом и богатству и доходам. История показывает, что даже самые лучшие уравниватели могли производить это уравнивание успешно только вниз, к обеднению. Одно из язвительных описаний их устремлений звучит так: “Эти ваши сторонники социального равенства, - заметил Самюэль Джонсон в середине восемнадцатого века, - всегда стремятся уравнивать вниз, до своего уровня, но они никогда не потерпят уравнивания вверх, к своему уровню”.

И в наши дни мы можем найти выдающихся либералов, таких как мистер Джастис Холмс, которым принадлежат такие слова: “Я не испытываю никакого уважения к страсти к уравниванию, которая видится мне лишь просто идеализированной завистью”. ^[1]

Уже несколько авторов начали открыто признавать всепроникающую роль зависти или боязни проявлений зависти в жизни и, в частности, в современной политической мысли. В 1966 году Гельмут Шёк, профессор социологии в университете Майнца, посвятил проницательную научную работу посвященную предмету, которому, возможно, будут посвящены многие дискуссии в будущем. ^[2]

Не может быть серьезных сомнений в том, что большинство эгалитарианцев хотя бы частично мотивированы завистью, когда как многие из них мотивированы не столько собственной завистью, сколько страхом зависти у других и желанием умиротворить эту зависть, удовлетворить её. Последнее устремление, однако, обречено на бесплодие - почти нет таких людей, которые полностью удовлетворены своим статусом при сравнении со статусом других людей.

У завистников жажда продвижения в приобретении социальных благ неутолима. Как только они поднимаются на одну ступеньку по социальной или экономической лестнице, их глаза уже прикованы к следующей. Они завидуют тем, кто выше, неважно насколько. Факт в том, что они скорее будут завидовать своим ближним друзьям или соседям, тем, кто всего лишь ненамного находится в более лучшем положении, нежели чем знаменитостям или миллионерам, то есть тем, кто преуспевает несравненно лучше их. Позиции последних кажутся недостижимыми, в отличие от положения соседа, имеющего минимальное преимущество, в связи с чем возникает соблазн подумать: “На его месте мог бы быть я”.

Более того, завистник скорее всего будет более удовлетворён созерцанием потери преимуществ у другого, нежели чем своим собственным приобретением подобного же блага. Его больше беспокоит не отсутствие блага у себя, но наличие такового у другого. Завистники никогда не бывают удовлетворены равенством - они втихаря стремятся к превосходству и мести. Говорят, во времена Французской Революции одна женщина, угольщица, как-то выкрикнула одной богато одетой леди: “Да, мадам, отныне всё будет поровну - я буду ходить в шелках, а ты будешь разносить уголь.”

Зависть непреодолима. Уступка лишь разжигает аппетит к ещё большим уступкам. Шёк пишет: “Человеческая зависть наиболее сильна там, где все почти равны, призыв о перераспределении звучит громче всего там, где уже ничего не остаётся для перераспределения.” ^[3] (Разумеется, нам всегда следует различать ту самую обычную негативную зависть по отношению к преимуществам других и позитивные амбиции ведущие к активному соперничеству, конкуренции и собственной креативности.)

Очень уж трудной и сложной, если почти нереальной, является возможность обвинения кого-либо в зависти или боязни таковой у других как доминантного мотива при предложении перераспределения. Более того, публично провозглашаемые мотивы такого предложения совершенно не соотносятся с их истинной природой.

Тем не менее, мы можем использовать определенные объективные методы оценки подобной мотивации . Иногда мотивы удовлетворения зависти людей открыто выражаются. Социалисты будут часто говорить о том, что формы бедности при чрезмерном перераспределении гораздо хуже чем “плохо перераспределённое” богатство. Быстро растущий национальный продукт, растущий для всех, в абсолютном выражении, неприемлем, так как делает богатых ещё богаче. “Никто не смеет иметь то, что не может иметь каждый” - вот подразумеваемый, но, всё же, иногда озвучиваемый, принцип лидеров Лейбористской Партии Британии после Второй Мировой Войны.

Основным же объективным критерием для оценки идеи о социальном уравнивании является не просто оценка того, что поставлен акцент на равенстве вместо процветания, но оценка понимания того, во что выльется это равенство и есть ли попытки установить это равенство за счет процветания, в ущерб ему. Нацелено ли предложение прежде всего на помощь бедному, а не на наказание богатого? И будет ли это наказание богатого произведено за счёт причинения ущерба всем остальным вообще?

Это и есть действительные последствия круто прогрессирующих налогов на доходы и конфискационных налогов на наследство. Эти налоги не только контрпродуктивны (приносят меньше дохода казне, чем приносили бы низкие ставки налогообложения), но и демотивируют накопление капитала и инвестиций, изымают их, вместо того, чтобы они повысили национальный продукт и реальные зарплаты. Большая часть изъятых средств впоследствии растрачиваются на текущее потребление правительств. Долгосрочные же последствия такого чрезмерного налогообложения выразятся в дальнейшем ухудшении положения низкооплачиваемых рабочих.

Как прийти к революции.

Существуют экономисты допускающие подобное положение вещей, и которые охотно ответят что, тем не менее, существует политическая необходимость существования налогообложения сопоставимого с конфискацией, или иных подобных перераспределительных мер направленных на утихомиривание недовольных и завистливых. Эти аргументы - противоположность истине. Последствиями попыток удовлетворить зависть всегда будут лишь провоцирование ещё большей зависти.

Одна из популярных теорий Французской Революции утверждает, что эта революция случилась из-за перманентного ухудшения экономического положения масс, в то время как король и аристократия полностью закрывали глаза на это. Однако, Алексис де Токвиль, один из блестящих социальных исследователей и историков своего времени, и всех времён, выдвинул совершенно противоположное объяснение. Позвольте мне сначала привести это объяснение, резюмированное одним выдающимся французским комментатором в 1899-м году:

Вот теория разработанная Токвилем. … Чем легче ярмо, тем более невыносимым оно кажется; выводит из себя не тяжесть, но ограничения; вдохновляет на революцию не угнетение, но унижение. Французы 1789-го года были рассержены аристократией лишь потому, что были ей почти ровней; это была всего лишь лёгкая разница, которую едва можно заметить, и эта малость имела вес. Средний класс восемнадцатого века был богат, он заполнял почти все рабочие места, он был почти такой же влиятельный как и аристократия. Он был доведён до белого каления именно этим “почти” и возбуждала его именно близость этой цели; максимальная нетерпимость всегда провоцируется самыми последними шагами. ^[4]

Я цитирую подобный пассаж, так как не могу найти эту теорию изложенную в столь краткой форме самим же Токвилем. В этих строках вскрыт сущностный тезис его “Старого порядка и революции”, в книге, в которой представлен впечатляющий основанный на фактах документ поддержку этого тезиса. Вот типичный пассаж:

Исключительным является факт того, что постоянно возрастающее процветание не удовлетворяло население и провоцировало беспорядки повсеместно. Широкая публика становилась всё более враждебной ко всем старым институтам, недовольство росло всё сильнее, в действительности, становилось всё очевиднее что народ шёл к революции…

Так, именно в тех частях Франции, где наблюдалось большее благосостояние, народное недовольство достигало большего уровня. Это может показаться нелогичным, но история полна подобных парадоксов. Не всегда оказывается так, что для созревания революции дела должны идти от плохих к невыносимым . Напротив, гораздо чаще бывает, когда народ, мирившийся с угнетением в течение долгого времени без тени протеста, внезапно обнаруживает, что правительство ослабило своё давление - народ сразу же поднимает руку на власти. Поэтому, общественный строй сброшенный революцией почти всегда лучше того, который ему предшествовал, и опыт учит нас, что, в общем, самый опасный момент для плохой власти - когда власть пытается стать лучше. Только совершенное искусство управления государством способно дать шанс королю сохранить свой трон когда после длительного угнетения он берётся улучшить положение множества своих подданных. Недовольство длящееся так долго, что кажется что оно необратимо, только тогда начинает казаться невыносимым, когда мысль об избавлении от него впервые мелькает в умах людей. Просто сам факт прекращения одного притеснения привлекает внимание к другим несправедливостям, которые теперь уже раздражают гораздо сильнее и люди, может быть, страдают уже меньше, но их чувствительность к угнетению стала несоизмеримо острее.

В 1780-м году был невозможен разговор о деградации Франции, напротив, казалось, что процветанию нет границ. Именно в это время вошли в моду теории о человеческом совершенстве и бесконечном прогрессе. Двадцать лет назад не было даже надежды о том, что есть какое-то будущее, однако, в 1780-году уже не было никаких беспокойств по этому поводу. Ослеплённые перспективой удачи, о которой ранее и не мечтали и которая теперь у них в руках, люди оставались слепы непосредственно к самим уже случившимся улучшениям и поспешили ускорить события. ^[5]

Выражение симпатии исходящее от привилегированного класса только обостряло ситуацию:

Те самые люди, которым больше всего следовало бояться гнева масс, не проявляли никаких опасений при публичном осуждении великих несправедливостей, с которыми они с массами обращались. Они обращали внимание на чудовищное зло институтов, которые больше всех угнетали простой народ, и при этом увлекались живописными описаниями условий жизни рабочего класса и его нищенских зарплат. Таким образом, отстаивая интересы непривилегированного класса, они убедили народ в остром осознании собственной же неправоты. ^[6]
 

Далее Токвиль продолжает обширно цитировать взаимные обвинения короля, аристократии и парламента во всех несчастьях народа. Когда это читаешь, то возникает сверхъестественное ощущение, что они скопировали риторику у лимузинных либералов* наших дней.

Всё сказанное не означает, что нам стоит медлить с принятием мер, направленных на смягчение тягот и уменьшение бедности. Это, скорее, означает, что нам никогда не следует прибегать к использованию государства и его инструментария просто для того, чтобы ублажить завистников или успокоить агитаторов, или даже откупиться от революции. Такие меры с головой выдают слабость и осознание вины и ведут только к большим и, порой, разрушительным запросам. Правительство, которое платит за социальный шантаж, только ускорит те самые последствия, которых и боится.

Эта статья - глава из книги Хазлитта “Победа над бедностью”, вышедшей в марте 1972-го года в издательстве The Freeman. Книга опубликована в серии “Мудрость Генри Хазлитта”.

Источник – Генри Хэзлитт.

---

* Либералы - название социалистов и леваков в США (прим. перев.)

1.      M. de Wolfe Howe, ed., The Correspondence of Mr. Justice Holmes and Harold J. Laski, 2 vol., Cambridge, Mass., 1953. From Holmes to Laski, May 12, 1927, p. 942.

2.     Helmut Schoeck, Envy, English tr., Harcourt, Brace & World, 1969.

3.     Там же, стр. 303.

4.     Emile Faguet, Politicians and Moralists of the Nineteenth Century, Boston: Little, Brown; 1928, p. 93.

5.     Alexis de Tocqueville, The Old Regime and the French Revolution, Doubleday Anchor Books, 1955, pp. 175-177.

6.     Там же, стр. 180.

                                                                              Автор перевода – Fedor Shinkarenko.