Кремль считает революцию не возможностью, а неизбежностью!
Политолог Татьяна Становая объясняет, почему революция, по мнению российских властей, неминуема, и рассуждает, сможет ли к ней подготовиться Кремль. Мы публикуем ее статью, вышедшую в онлайн-издании «The Intersection Project: Россия/Европа/Мир»
2014 год оказался для российской истории рубежным: возвращение Крыма стало той чертой, за пределами которой российская власть готова на гораздо более решительные шаги в отстаивании своих интересов. Кремль на протяжении многих лет допускал угрозу «цветной революции», но, кажется, после 2014 начал к ней готовиться. И если в прежние годы речь шла о превентивных мерах, то есть мерах по недопущению революционных рисков, то в последние несколько лет вопрос ставится совсем иначе — достаточно ли у власти рычагов для подавления революции? К выборам сентября 2016 ответ должен быть положительным.
Подход российской власти к управлению революционными рисками в последние годы концептуально изменился. Кремль пересмотрел исходный посыл, который изначально был основан на том, что революция в России — это возможность, а не вероятность. Возможность революции как набор факторов рисков, с которыми можно работать, означала, что превентивной политики по купированию революционных трендов, откуда бы они ни исходили, будет достаточно для снижения «оранжевой» угрозы. Теперь же речь идет о вероятности революции.
Отличие принципиальное: в новой реальности Кремль имеет дело уже не столько с революционным потенциалом, сколько с убежденностью, что он в той или иной степени будет задействован против «устоев государственной власти».
В этом заложена важнейшая особенность нынешней политики: она призвана не предупреждать, а подавлять. Силовой ресурс ставится во главу угла как главный контрреволюционный механизм. Создание Национальной гвардии, ужесточение антитеррористического законодательства, которое имеет «двойное дно» в виде борьбы с реальной оппозицией, — все это следствия изменения подхода к пониманию политических угроз режиму.
В прежние годы Кремль исходил из того, что революция по украинскому сценарию — это результат работы комплекса внешних и внутренних факторов. Это означает, что даже при грубых и масштабных попытках повлиять на ситуацию в стране извне, для эффективности таких усилий нужны внутренние предпосылки. Именно поэтому тот же Владислав Сурков считал такой важной работу с молодежью. Движение «Наши» создавалось не только как уличный ресурс, который может понадобиться на случай, когда потребуется занять улицу. «Наши» планировались как механизм вертикальных лифтов для молодежи, которой власть предоставляла возможность карьерного роста в партнерстве с государством. Есть амбиции — идите к нам. Другой вопрос, как и насколько хорошо это работало, но Кремль в любом случае исходил из допущения, что молодых и амбиционных нужно занять.
Нынешняя власть в новых геополитических условиях исходит из того, что революционные риски — это преимущественно вопрос внешнего влияния. Эффективность же такого влияния строится не на наличии внутренних предпосылок, ресурсов и социальной базы, а на способности государства поставить барьеры на пути проникновения таких рисков. Именно поэтому Кремль теперь предпочитает работать не с «низами», лишая условных внешних «кураторов» социальной базы, а с «верхами» — формируя дееспособный силовой и репрессивный аппарат для лишения возможности Запада влиять на общество и политику. Это, надо сказать, и еще один косвенный признак того, что Кремль все менее способен рассматривать общество в качестве субъекта российской политики. Понятнее и удобнее воспринимать общество как объект, который требует защиты от манипуляций.
Лишая общество права на собственные интересы (они должны быть идентичны интересам новой «политически ответственной» элиты и государства), Кремль фокусируется не на позитивной мотивации электоральных «союзников», а на репрессивных методах борьбы с «врагами»: ведь только последние, как получается, наделяются выраженной субъектностью.
Исходя из того, что революционные попытки в России не только возможны, но и вероятны, Кремль выстраивает свой новый инструментарий. Граница между системным и внесистемным полем становится гораздо более выраженной, отношение власти к этим двумя политическим секторам — сильно поляризованным. С первыми можно работать, со вторыми — только воевать. Причем если раньше внесистемная оппозиция была сферой курирования управления внутренней политики администрации президента, то сейчас это уже прерогатива «силовиков», о чем так ярко свидетельствует скандальный репортаж, направленный против Михаила Касьянова и ПАРНАС. Это не только «анатомия протеста», с традиционными обвинениями в получении денег от Госдепа, это еще и активное вовлечение спецслужб, для которых нет запретных методов в достижении поставленных задач.
Одна из главных претензий Путина к лидерам стран, в которых имели место революционные события, — это неготовность стрелять.
Кремль активно прикрывал Ислама Каримова, устроившего кровавый Андижан в 2005 году, но упрекал за нерешительность Аскара Акаева в 2005, Леонида Кучму в 2004, Виктора Януковича в 2014. Монополия на насилие — ключевой признак государства, и Путин очень хорошо понимает, что делиться правом — губительно для режима. Именно поэтому и создается Национальная гвардия — как ключевой элемент гарантирования эффективности сохранения этой монополии.
Но тут возникает другой вопрос: могла бы в России повториться украинская ситуация конца 2013 года и отдал бы Путин приказ стрелять по демонстрантам, атакующим силы правопорядка? Как ни парадоксально, но Россия в 2013 году выступала по отношению к Украине как внешний игрок, влияющий на принятие государственных решений. Россия делала именно то, в чем сегодня обвиняет США. Кремль до последнего момента выкручивал руки Януковичу, требуя от него не подписывать соглашение об ассоциации Украины и ЕС. Представить такую ситуацию в России сегодня невозможно: Кремль старается очень чутко отслеживать социальные ожидания и не идти «против течения». Протесты, если возможно, канализируются и подавляются. Однако когда число протестующих превышает 100 тысяч — власть идет на уступки (как это было видно по реакции власти на протесты конца 2011 года). Путин на месте Януковича уж точно не решился бы принимать политическое решение, которое заведомо могло закончиться майданом и угрозой свержения власти.
При массовых протестах режим Путина идет навстречу, но как только протест спадает, силовой ресурс привлекается по максимуму (тут следует вспомнить болотное дело и другие сюжеты давления на оппозицию).
Путинский режим готовится к применению силы против «революционеров», однако готовность такого применения прямо пропорциональна дееспособности государства. Чем прочнее путинский режим, тем он потенциально агрессивнее. Однако тут как раз и кроется ловушка: массовые протесты, как возможный сценарий, подразумевают ослабление государства и политического режима, социальную и электоральную эрозию его основ. А в таких условиях путинский режим к применению силы готов гораздо меньше. И Путин, кажется, понимает, что если и как только протесты станут массовыми, начало конца сложившейся системы будет положено.
Именно поэтому задача ставится побороть будущих революционеров до того, как они станут массовыми. В ближайшие месяцы политика государства в отношении внесистемной оппозиции может значительно ужесточиться, причем как на уровне правоприменительной практики и активности силовых ведомств, так и в контексте ужесточения институтов и законодательства. Граница между системной и внесистемной оппозицией будет постепенно превращаться в пропасть. Системное поле будет все более пропутинским, «патриотичным», государственническим. Внесистемное поле власть будет криминализировать. «Крикуны» и «бандерлоги» в 2011 году усилиями власти постепенно превращались в мошенников и мелких уголовников в 2013, а в 2016 им будет отведена роль совсем другого порядка — предателей и врагов народа. Инструментальность внесистемной оппозиции в понимании Кремля могла допускать снисходительность. Но в новой реальности нет больше места компромиссам.
Как бы ни стремились некоторые увидеть в России-2016 года признаки заложенной на будущее политической «оттепели», скорее видится обратное — режим инерционно несется к самоизоляции, к выстраиванию такой системы, где неопределившимся нет места.
Режим пока не готов к массовым репрессиям, но инструментарий для этого уже создается.
Оригинал статьи — здесь.